Интервью «СЭ» дал первый европеец, прыгнувший в длину на восемь метров
- Меня во Львове уже ничто не держит. Пять лет назад продал отцовскую квартиру, а всю мебель забрал в Москву. И в одной из комнат дачного домика воссоздал привычную с юных лет обстановку. Но вот приехал - мне будут присваивать звание почетного доктора Львовского университета физкультуры - и будто снова окунулся в прошлое.
Игорь Тер-Ованесян неспешно блуждал по узким, мощенным брусчаткой улочкам старого Львова. Вглядывался в лица людей, и иногда останавливался, чтобы прикоснуться к каменным стенам старинных зданий, мимо которых полвека назад бегал еще мальчишкой.
- Во Львове у меня возникает чувство, что я чего-то еще не знаю, что-то недорассказал, недоделал, - говорит он. - Именно здесь я открываю новые уголки, новые грани своей личности. При первом знакомстве со Львовом застал газовые фонари, и теперь в современном городе спиной чувствую, как они горят…
Журналистам легко признаваться Теру, как называют Игоря Арамовича его коллеги и друзья, в любви. В интервью он никогда не повторяется, не кривит душой и не стремится подать себя в выгодном свете. Шутник и балагур, душа любой компании на серьезных государственных должностях не разучился заразительно смеяться. Свою жизнь и немалые достижения он подает как забавный анекдот, приглашая собеседников посмеяться за компанию.
Тер-Ованесян, как никто другой, умеет любить жизнь и радоваться всему, что приносит новый день.
- Как ваша семья оказалась во Львове? Ведь в те времена переезд из столицы в провинцию считался чуть ли не ссылкой…
- Совершенно верно. В 1950-м папа был преподавателем ГЦОЛИФКа (Государственный центральный ордена Ленина институт физической культуры. - Прим. Е.С.), как тогда назывался московский институт физкультуры. В то время столица вовсю обсуждала веяния космополитизма, которым следовала наиболее европеизированная часть интеллигенции. А мой папа всегда был абсолютно свободен в суждениях. Поэтому он и оказался в черном списке. Его выгнали из института, как и многих других толковых преподавателей. Но он еще легко отделался. В 1953-м многих его единомышленников посадили.
Ректор Львовского института физической культуры Николай Теппер не испугался той репрессивной машины и пригласил отца заведовать кафедрой. Так после Москвы, после мракобесия того периода я вдруг оказался в европейском городе. Здесь пошел в восьмой класс и начал заниматься легкой атлетикой. Папа привел меня на институтский стадион, и я загорелся желанием тренироваться. Мне хорошо давались и другие виды спорта. Но когда в школе я разбежался и прыгнул за отметку всесоюзного рекорда для мальчиков 15-16 лет, понял, что это - мое. Вначале работал с Александром Мазохой. Но вскоре он погиб, а моим тренером стал Вадим Запорожанов, известный ученый, который теперь работает в польском университете. Интеллектуальная среда, камерная атмосфера, интеллигентные и умные тренеры - вот что отличало львовский спорт времен моей юности.
Совершенно другими, поначалу непостижимыми и непривычными, были и бытовые устои. В Москве мы жили в крохотной комнатушке, где кухню делили с еще одним преподавателем института, а уборная была где-то далеко в коридоре. Во Львове же стали жить в большой хорошей квартире, впервые в жизни я принял ванную. Московская школа, где я учился, была только для мальчиков. А тут попал в смешанный класс. После моей московской наполовину хулиганской среды этот режим, особая атмосфера, создаваемая не в последнюю очередь старинными зданиями и газовыми фонарями, стали самыми сильными впечатлениями моего детства. И мне бы очень хотелось, чтобы лет эдак через десять уже современный Львов стал похожим на тот город, в котором я вырос. Мне не по душе девиз «Львов - для украинцев». Я бы хотел видеть город своего детства интеллектуальным, богатым, европейским.
ТАЙФУН ПО ИМЕНИ БИМОН
- На свои первые Олимпийские игры вы попали очень рано - на следующий год после окончания школы...
- …и то, что увидел, стало для меня настоящим открытием. Понимаете, мы жили в какой-то клетке, хотя сами и не догадывались об этом. Я был уверен, что у меня, советского человека, счастливое детство и безоблачное будущее. А после того, как прошел первый шок, у меня включилась соображалка: я стал анализировать, много думать о том, что увидел. Сравнивать. Вернувшись во Львов, никому и слова не сказал о своих ощущениях. «Если будешь много выступать и рассказывать об увиденном, больше никогда туда не поедешь», - подсказывала мне интуиция. Никто из кагэбэшников мне и слова не сказал, о чем можно говорить, а о чем лучше молчать.
В Мельбурне я впервые увидел американских прыгунов. Они ведь были совсем иного «качества». До знакомства с ними я не понимал предмета прыжков в длину. «Что там прыгать? - думал я, - разбежался и полетел». А на Олимпиаде осознал, что если не изменю свой спринт, улучшить прыжки не смогу.
- На первой Олимпиаде вы не попали в финал, сделав три заступа в квалификации. Сыграло свою роль волнение?
- Перед соревнованиями стал анализировать: если прыгну со своим результатом (на предолимпийском турнире улетел на 7.74), я могу если и не выиграть, то уж во всяком случае стать призером. Эта моя установка была в корне неправильной. Если бы тренеры сказали мне тогда: «Знаешь, Игорь, прыгни 7.20 для начала. Попадай в финал, а дальше - поглядим». Я же выходил взбудораженный, как конь, сильный и неуправляемый, несся нахрапом на попытку. Вот и остался без финала. Своего финала. Ведь знаете, с каким результатом закончил прыгать третий призер - Йорма Валкама из Финляндии? 7.48! Серебро досталось американцу Джону Беннетту - 7.68. Победитель Грегори Белл из США приземлился на 7.83. И ведь я мог прыгнуть тогда. А через год стал чемпионом континента - первым европейцем, улетевшим за восемь метров. А перед второй Олимпиадой моя жизнь была наполнена отнюдь не спортивными событиями.
- Вы поехали в Карпаты практиковать йогу и жить отшельником. Для чего?
- Это было частью моей системы. Перед началом сезона должен был совершить нечто великое. Духовная практика подходила по всем параметрам. И заодно позволяла максимально сконцентрироваться. Жизнь в уединении, йога, Говерла. Занимался и зимними видами спорта, катался на лыжах. Во время одного такого спуска упал крестцом на пенек. Мой таз превратился практически в кашу: кости, мышцы, нервы - все вышло из строя. Плюс ко всему - довольно сильное кровоизлияние в мозг. Три месяца лежал в больнице. Вышел где-то в мае-июне, врачи сказали руководителям команды: «С Тером покончено. Он не выберется». Но я потихоньку, ближе к отборочному старту, все же выкарабкался. Достиг ли во время своих экспериментов внутренней гармонии, стал ли духовно чище? Да, конечно. Ведь после такой тяжелой травмы только сила духа и помогла выкарабкаться. В августе я выиграл чемпионат Союза, попал на Игры - и там установил европейский рекорд.
Когда много лет спустя, уже будучи зампредом российского спорткомитета, поехал в Нагано на Паралимпийские игры, был изумлен. Люди без ног соревнуются, например, в лыжном слаломе и при этом рискуют ничем не меньше, чем здоровые спортсмены. Сейчас много стали говорить, как бьются и ломаются лыжники-паралимпийцы. Но они все равно идут на это. И какими-то невероятными усилиями вытаскивают наружу свои внутренние резервы, чтобы соревноваться и побеждать. Какие же у них тогда должны быть внутренние установки! И сколько же этих резервов заложено в нас природой! На самом деле, мы ничего об этом не знаем. Но глядя на этих людей кажется, что наши возможности безграничны.
В 1956 году мировой рекорд держался на отметке 8.13, а в Европе еще никто не прыгал за восемь метров. Эта магическая восьмерка многим казалась сказкой. Когда я вернулся из Мельбурна, многие стали спрашивать: «Игорь, о чем мечтаешь?» Я мечтал обскакать Джесси Оуэнса, автора того рекорда, который оставался недосягаемым на протяжении 25 лет. При этом американец был рекордсменом мира в спринте. И я понимал, что для начала нужно бежать быстрее, чем Джесси Оуэнс - 10,20 как минимум. А как я смогу это сделать? Никак. Ну, может быть, в самой лучшей своей попытке, при самых благоприятных обстоятельствах я смогу прыгнуть 8.30. Вот на этой отметке я видел свой предел. Но когда мне уже стукнуло 30, я с небольшим заступом прыгнул под 8.70. Тогда я понял, что, если немного изменить технику, мог бы легко улетать за девять.
- Вы пять раз шли на штурм олимпийского золота. Какая из Олимпиад оставила самые сильные впечатления?
- Все мои Олимпиады были совершенно разными. На первых Играх главным принципом было участие. Меня распирало от осознания самого факта присутствия там. В Риме-1960 я стал рекордсменом Европы и бронзовым призером. Это было событие огромной важности, которое расценил не иначе как положительное. В 1962-м я уже был рекордсменом мира. А через два года в Токио сплоховал. Снова стал бронзовым призером, но иначе как провалом то выступление и не назовешь. За победой я ехал и в Мехико. Но там, в секторе для прыжков в длину, случилась катастрофа, настоящее стихийное бедствие, тайфун по имени Боб Бимон. А потом я помаленьку приставал к тихой гавани. Мне было 35, и я красиво уходил.
БРУМЕЛЬ ЛЮБИЛ ИСПЫТЫВАТЬ НЕРВЫ. СВОИ И ЧУЖИЕ
- Вы тренировались в «лесной школе» Дмитрия Оббариуса. Как у вас проходили тренировки?
- В детстве Оббариус подрабатывал тем, что вместе с друзьями разорял птичьи гнезда и продавал яйца. Тогда же он научился лазить по деревьям не хуже африканских профессиональных сборщиков кокосов. Даже когда ему было далеко за 50, он мог легко разбежаться и взлететь на дерево. Среди деревьев, рвов и камней он чувствовал себя в своей тарелке. И нас выводил тренироваться на природу. Но как мы ни старались, у тренера все равно получалось лучше. Оббариусу, это, думаю, было приятно. (Смеется).
- Рассказывают, что как-то атлеты из «лесной школы» бежали по краю рва в парке на Погулянке. И вдруг Оббариус сказал, что тот, кто первым прыгнет вниз, станет олимпийским чемпионом. Через мгновение внизу очутился Валерий Брумель. Почему вы не прыгнули?
- Не могу сказать, что я трус, но Брумель был и вовсе бесшабашным. У Валерки совсем не было тормозов. Как-то мы с ним неслись в его машине по очень узкой полосе. Навстречу ехал автомобиль. И Брумель, не снижая скорости, продолжал ехать «в лоб». Я говорю: «Валера, ты что?» - «Свернет», - упрямо талдычил он. У него была такая фишка: испытывать нервы - свои и чужие. Он хотел взять от жизни все. Как-то сказал мне: «С сегодняшнего дня нужно зарабатывать деньги». Я ему: «Куда ты торопишься? Еще заработаем». А он: «Нет, нужно немедленно. А вдруг я завтра сломаю ногу?»
Каким способом он все-таки начал зарабатывать? Любым возможным. Хотя тогда было не так много возможностей, на самом деле. Но Валера их находил. В этом аспекте он был большим профессионалом, чем я. Он не распылялся на пустяки. Так, не ходил в школу, потому что считал, что для этого у него нет времени. Кроме того, четко ориентировался в системе: знал, какие правила можно нарушать, а какие неукоснительно нужно соблюдать. И за очень короткий отрезок времени смог высоко взлететь. Он сумел стать величайшим прыгуном. Три раза его называли лучшим атлетом года в мире. А потом он стал членом ЦК ВЛКСМ. Я сейчас работаю над автобиографической книгой, которую собираюсь закончить уже в ближайшем будущем. Она написана в форме дневника. То есть пишу ее для себя. В ней я очень часто вспоминаю о Брумеле. Писать обещал себе только правду. «Ну, а теперь, перекрестясь, скажи, - спрашиваю себя, - повлиял ли он на тебя положительно?» Да. Своей целеустремленностью.
- Так что же вам помешало стать олимпийским чемпионом?
- Сомнения. Не могу сказать, что по характеру я интеллигент. Да и глупо все сваливать на интеллигентность. Но мои постоянные сомнения мешали мне пройти по короткому пути к этой цели. Меня постоянно одолевали сомнения относительно вопросов техники, планирования тренировочного процесса. К сожалению или к счастью, у меня не было жестких тренеров. Всегда мне кто-то советовал. Да и при этом мне всегда хотелось знать: откуда, собственно говоря, появились эти цифры, эти нагрузки?
- Вы бы променяли все свои европейские титулы вкупе с мировыми рекордами на одно олимпийское золото?
- Нет. (Задумался). Хотя исторически так сложилось, что олимпийским чемпионам даже на надгробии пишут их достижения. (Смеется). Мне такого не напишут. В лучшем случае - великий прыгун. (Хохочет).
- В интервью вы неоднократно признавались, что часто нарушали дисциплину. Если бы не это, вам бы удалось достигнуть олимпийской вершины, как считаете?
- Наверное. Я слишком эмоционален. За ночь перед Олимпийскими играми я мог бы влюбиться - и прости-прощай надежда на медаль. (Смеется). В этой шутке есть лишь доля правды. Да, мы и водку пили, и на свидания бегали, но палку не перегибали. Я был довольно сконцентрирован на своей цели.
- Многим вашим коллегам настоятельно рекомендовали использовать стимулирующие препараты. Вас это обошло стороной?
- Тогда допинг не был так распространен. Поговаривали, конечно, что еще сам Джеймс Конноли на первых Олимпийских играх выигрывал на допинге. В наше же время прыгуны удивленно смотрели в сторону немца Клауса Беера. Я прыгал с ним много лет: на различных матчевых встречах и официальных стартах обыгрывал его одной левой. А в 1968-м в Мехико он обскакал меня и кроме того - показал прыжки совсем иного качества - прыгнул на 8.19. Для меня это был шок.
В Союзе, что скрывать, допинг был. Но это все было неинтересно. Да и стимуляторы были мне противопоказаны. Наоборот, нужно было что-то успокоительное, что смогло бы потушить внутренний пожар. У меня было столько эмоций, я так заводился, что во время соревнований толком и соображать-то не мог. Хотя, несмотря на это, накануне хорошо спал, перед стартом не мандражировал. А к концу карьеры у меня выработалось кредо: «Тот не храбрец, кто в бранном деле думает о последствиях». Это выражение было выгравировано на сабле у предводителя кавказских горцев Шамиля. Какой смысл думать, выиграю я или нет. Я знаю, что могу хорошо делать то, что умею. В любом случае я не отступлю, что бы ни случилось. Не боюсь. Наоборот, жду этого спортивного боя. К сожалению, это понимание пришло лишь в последние годы моих выступлений в спорте. Вообще, в то время у меня было много ошибок и заблуждений. Но допинг не числился в их списке.
- А когда вы стали тренером, предлагали фармакологическую поддержку ученикам?
- Я не занимался этим. Хотя бы потому, что у меня не было личного опыта. В сборной для этого были специальные люди. Профессионалы. А я…
- …закрывал глаза, когда с учениками «работали» эти специальные люди?
- Можно сказать и так. А теперь у меня есть небольшой фонд «Sports against drugs» - спорт против наркотиков и допинга.
ПРЫГНУЛ ОТ МОСКВЫ ДО САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
- Как считаете, почему прыжки остановились в своем развитии?
- Я был в Корее на чемпионате мира по легкой атлетике. И там ко мне подошли знакомые, которые делают фильм к 120-летию Международной федерации легкой атлетики. Они попросили рассказать что-нибудь о прыжках. И я сказал, что прыжки в длину - это феномен, отличающийся от остальных дисциплин легкой атлетики. Судите сами: почти за сто лет было всего пять рекордсменов мира, и среди них лишь один европеец. В 1936 году Джесси Оуэнс показал 8 метров 13 сантиметров, и целых 25 лет никто не смог прыгнуть дальше. Потом Ральф Бостон и Игорь Тер-Ованесян обновили рекорд - 8.31 и 8.35. В Мехико прыгнул Боб Бимон - 8.90. После этого опять на долгие годы наступило затишье, пока в 1991-м Майк Пауэлл на пять сантиметров не перепрыгнул Бимона. Более того, на Олимпийских играх в Пекине я со своим результатом 8.35 почти 50-летней давности выиграл бы первое место.
Почему так? Да потому, что техника прыжков в длину уже давно изжила себя. Вот, для примера, высотники прыгают с небольшого разбега и при этом, как это ни парадоксально, пролетают в длину до шести метров, отталкиваясь плечами вперед. А прыгуны в длину в фазе толчка плечи отводят назад. Когда думал над этим феноменом, вспоминал древнегреческих атлетов, которые прыгали с гантелями, делая при этом взмах руками вперед. Вот я и подумал, что прыгать нужно головой вперед. Представьте, что вам нужно перепрыгнуть через пропасть. Что вы при этом будете делать в воздухе три с половиной шага? Я изо всех сил попытаюсь дотянуться руками и телом как можно дальше, зацепиться, ухватиться.
- Как считаете, на какой отметке находится предел возможности человеческого организма в прыжках в длину?
- Прогресс в прыжках, я убежден, связан, прежде всего, с улучшением техники прыжка, потому что физические качества человека ограничены. Поэтому, если смотреть на вопрос философски, можно сказать, что пределу совершенствования нет. Не обязательно все свершится завтра. Может, пройдет миллион лет, когда установленный для человека предел возможностей отодвинется еще дальше. Хотя, может, уже сегодня родился гений прыжка. А возможно, конструкторы уже сейчас изобретают новую супердорожку для разбега, которая позволит человеку улететь за пределы существующих рекордов.
Как-то развлечения ради я подсчитал, что из всех людей, которые пробовали летать своим собственным полетом, я пролетел дальше всех. Если собрать воедино все тренировочные и соревновательные прыжки за все 20 лет моей карьеры, а я их считал, поскольку вел спортивный дневник, получается, пролетел где-то около 500-600 километров. От Москвы до Санкт-Петербурга, так сказать. (Смеется).
- В одном интервью вы сказали, что все великие спортсмены малосимпатичные люди. Почему так считаете?
- Когда говорил это, как раз и подразумевал Брумеля. Как правило, одной из главных черт выдающихся спортсменов является обостренное эго. Такие люди не видят того, что происходит вокруг. У них лишь «я, я, я». Аура таких эгоистов довольно-таки несимпатичная. Одна из глав моей книги будет называться «Сердце чемпиона». В ней я размышляю о том, есть ли у всех чемпионов общие качества, и каковы они. Мне самому интересно разобраться, что это за люди. Главная черта всех чемпионов - невероятная сила воли и умение быстро реагировать в конкретной ситуации. И опять же здесь все крутится вокруг главной цели. Если что-то поможет быстрее достичь ее, такой человек моментально отреагирует и не упустит свою возможность. А если же нечто, имеющее даже огромную моральную ценность, станет препятствием, потенциальный чемпион, не раздумывая, отбросит это. Есть ли исключения из этого правила - добрые, душевные, высокоморальные чемпионы? Да, несомненно. Хотя сейчас так навскидку и не вспомню фамилии. Просто, понимаешь, люди не бывают только черными или белыми. Я был в такой же степени отрицательным, как и положительным. То же касается и Брумеля. Если положить на весы боженьки наши души, я не знаю, чья душа окажется легче и чище.
Как-то за границей по соседству со мной сидела симпатичная девочка, чемпионка мира и призер зимней Олимпиады по конькобежному спорту Бет Хайден, сестра выдающегося конькобежца Эрика Хайдена. Мы разговорились, и она сказала, что живет в Америке в крошечном городишке. На мой вопрос, чем сейчас занимается, Бет ответила: «Понимаешь, люди не дают мне и шагу ступить. Они меня обожествляют, называют не иначе как великой. Я в такой обстановке не могу ничего нормально сделать. И, знаешь, наверное, я уеду из того городка, потому что хочу начать собственное дело. Не могу же я постоянно думать, что я уже что-то сделала в прошлом». На самом деле, это невероятно сложно уехать из среды, где тебя любят. Потом стал размышлять: а мог ли бы я решиться на такой шаг? Наверное, не смог бы. Чтобы начать все с нуля, нужно иметь необыкновенное мужество.
НА ДАЧЕ - СОБСТВЕННЫЙ УИМБЛДОН
- С юношеских лет вы вели дневник. Когда перечитываете странички, написанные в молодости, что больше всего поражает?
- Моя наивность. Иногда читаю - и думаю: «Ну, какой же хороший я тогда был мальчик». (Смеется). Вот у дочки своей 15-летней как-то спросил: «Маш, а ты дневник ведешь?» На что она: «Па-а-а-па, ну, что ты!» У них, юных, есть компьютер. Они сидят в социальных сетях и: «Маша, Петя, Катя, Юля, как ты? Что там?» Современная молодежь - экстраверты, у них установки на внешнее общение, они открыты всем и вся. Мы же больше были обращены вовнутрь. Худо-бедно, но я все же, читал, и читал классику - Толстого, Тургенева, Чехова, которые затрагивали внутренние струны. У сегодняшнего поколения эти струны никуда не исчезли. Но на них они не желают играть, вот в чем соль.
- Когда-то вы рассказывали о другом своем спортивном увлечении - теннисе. До сих пор играете?
- Регулярно. На даче в Подмосковье сделал теннисную площадку с травяным покрытием. Наверное, первую в России. Так что теперь у меня есть свой собственный маленький Уимблдон. (Смеется). Теннисисты, когда слышат об этом, говорят: это невозможно! Возможно. Я десять лет все делал своими руками: сеял, косил, поливал. Там мы с Машей, довольно перспективной теннисисткой, и играем. А вот рисовать я стал еще активнее. У меня уже было две выставки. Главным образом я рисую маслом - природу. Второе направление - это графика на грани с плакатным искусством. Карандашом либо тушью изображаю фигурки спортсменов. Недавно встретил Себастьяна Коу - председателя оргкомитета лондонской Олимпиады, двукратного олимпийского чемпиона в беге на 1500 м, и показал ему свои картины. Он аж задрожал: «Привози их скорее нам». Оказывается, существует такое направление «художники-олимпийцы». Их картины будут представлены в рамках культурной Олимпиады-2012.
С рисованием у меня случалось много курьезных случаев. Однажды утром я ехал на дачу, залюбовался природой и вышел из машины, сел возле дороги с мольбертом. Тут возле меня останавливается серенькое потрепанное авто, из которого выходят трое здоровых ребят. Ощущение тревоги, которое сидит во мне постоянно, подсказало, что плохи мои дела. «Привет, батя, как дела? Чем тут занимаешься?» - традиционные, в общем, вопросы. «Рисую, - говорю, - после тяжелых трудовых будней. А вы что?» - «А мы воруем понемножку». А дальше меня понесло. «Вот вы понемножку воруете, а я по большому счету», - ты бы видела шок на их лицах. «А как же, - продолжаю я, - откуда же у меня «Мерседес» тогда, как вы считаете? И мой вам совет: если вы воруете понемножку, то можно совсем немножко и очень осторожно». И рассказал им притчу о мухе, которая могла бы всю жизнь лакомиться медом, если бы садилась на краешек тарелки. А она гибнет, потому что лезет в середину, пытаясь съесть сразу все. У них глаза были размером с ту тарелку: «Все, батя, поняли. Уходим. Рисуй себе. Не будем мешать».
- Кроме того, вы коллекционируете картины других художников. Какая из них любимая?
- У меня сохранилась лишь небольшая коллекция: после развода я все оставил жене. Хотя у меня есть хорошие картины. Несколько работ Константина Коровина. Вообще, импрессионисты мне ближе всего по духу (рассказывая о своем давнем увлечении, Тер-Ованесян уверенными движениями выводил в моей тетрадке, казалось, беспорядочные линии, которые позже сложились в метателя диска и прыгуна в длину. - Прим. Е.С.). Недавно я, как истый христианин, перечитывая Нагорные проповеди, задумался: а соприкасаются ли как-то христианские догмы с законами спорта? Ведь что такое Олимпийские игры? В Древней Греции это было самое яркое событие языческих празднований. И когда страной стал править император-христианин, Игры погибли, поскольку их мораль и идея не совпадали с христианскими. Потом Олимпиады возродились, все идейные и религиозные границы стали размытыми, но философская тема телесности и духовности поднималась не единожды. В последние несколько недель я довольно часто перечитываю Евангелие. И единственным человеком, кто высказался по сути спорта, оказался знаете кто?
- Кто?
- Христос! Я обалдел. Он сказал ученикам: «На ристалище вы все соревнуетесь? Вы же бежите? Для чего? Чтобы выигрывать. Ну так бегите!» То есть тут важен не сам процесс, но и конечный результат - победа. Я много думаю. А чем еще теперь заниматься? 35 лет я занимался своими мышцами. Так надо же когда-то думать и о другой стороне медали.
УСПЕХИ ШОКИРОВАЛИ ОТЦА
- Тяжело было расставаться со спортом?
- Я в принципе готовился к этому. Но в то же время очень боялся. Я больше всего в жизни боялся быть смешным. Похожее ощущение у меня было на Олимпийских играх в Мехико после прыжка Бимона. Я понимал: не нужно этого делать. Не нужно выходить и прыгать. Любой мой прыжок, даже самый лучший, по сравнению с тем полетом Бимона, вызвал бы нечто иное, как только смех. Чего же я опасался, заканчивая карьеру? Позора, которого я боялся с самого детства. В седьмом классе я учился очень плохо, меня даже решили оставить на второй год. В математике я вообще ничего не понимал. Папа в то время уже уехал во Львов, а я оставался один с бабушкой: оболтус, который не очень-то хотел напрягаться. Для меня самым страшным было само понимание, что я не могу этого делать, не могу воспринимать а+b и корень квадратный.
Решающую роль в моем математическом совершенствовании сыграли девчонки-одноклассницы уже во львовской школе. Когда я пришел в класс и увидел девочек, я был страшно удивлен. А на смену удивлению пришел ужас: я представил, что меня вызывают к доске, а я ничего не могу ответить. Так я взялся за учебу. Правда, уже через год, в девятом классе, я понял, что девочки не стоят тех моих усилий. (Смеется). Я стал заниматься легкой атлетикой и думал поступать в институт физкультуры. Хотя по инерции продолжал получать неплохие оценки.
Помню, однажды отца пригласили в школу: четверть заканчивалась, а у меня совсем не было оценок - из-за тренировок пропускал много занятий. А отец мой был довольно жестким педагогом. И я с боязнью ждал его возвращения из школы и последующей взбучки. Но он пришел и ничего не сказал. Вообще, ни слова. Это было настолько сильно, что я мгновенно понял: пора сменить пластинку, иначе крупных неприятностей не миновать. Этот педагогический прием я впоследствии стал часто использовать в собственной тренерской практике.
- Вы из заграничных поездок привозили отцу различные вещи. И как-то упомянули, что он их не носил. Почему?
- За победу на открытом чемпионате США мне вручили часы, а я их подарил отцу. А в 1956 году из Мельбурна привез футболку с олимпийской символикой. Все это осталось среди его вещей. Часы он носил постоянно. А вот очень красивую майку ни разу так и не одел. Мне кажется, что для него она была неким романтическим фетишем, памятью обо мне.
- Несмотря на жесткость воспитательных принципов отца, вы ощущали его любовь, отцовскую гордость?
- Да. Он всегда гордился мной, хоть и не демонстрировал этого. Мы с ним редко беседовали на столь сентиментальные темы, но он в конце концов, сказал: «Знаешь, все-таки ты меня обошел». Его это откровение в какой-то мере изумляло. Он ведь всегда думал, что я шалопай, и никогда не смогу быть достаточно собранным и организованным для успеха. И тут вдруг я закончил прыгать - и стал старшим тренером по прыжкам, потом также внезапно - кандидатом наук. Опять алле-оп! - и главным тренером сборной СССР по легкой атлетике. Потом - бах! - президентом Федерации легкой атлетики России. Он был в шоке и ничего не мог понять. Думал: «Что, русские совсем с ума сошли?» Но затем я занял пост в Международной федерации легкой атлетики, стал заместителем министра, кроме того публиковал научные труды.
- Арам Аветисович до конца жизни оставался во Львове. У него не возникало желания переехать к вам в Москву?
- Как-то, когда я приехал к отцу во Львов, он сказал: «Что-то я слабею». Я позвонил Сергею Миронову, лечащему врачу Ельцина, и попросил посмотреть папу. Один из анализов показал малокровие. Я хотел, чтобы он жил рядом, даже купил ему квартиру в доме, где жил сам. И он даже согласился переехать ко мне. Но когда уже нужно было упаковывать чемоданы, Лиза, жена моего отца, передумала. Они не смогли оставить обжитое, уютное место с множеством комнатных растений…
Елена САДОВНИК, Спорт-Экспресс в Украине
|
Оставить комментарий